Журнал "Вокруг Света" №2  за 1997 год - Вокруг Света

Когда-то здесь по извилистым улочкам спешили на занятия в колледжи ученики в сутанах, надменные студенты-юристы и медики, преподаватели с белоснежными брыжами вокруг шеи. Сейчас в середине площади веселая сутолока молодежи... Кто-то отдыхает, непринужденно развалясь на каменном бордюре, опоясывающем площадь, на тумбах и даже на люке, забранном решеткой и запаянном металлическим листом от бомб террористов. Другие громко переговариваются, смеются, читают, пишут, одновременно поедая бутерброды и запивая их пепси и оранжадом. Третьи разместились за столиками кафе, четвертые листают толстые фолианты в магазине «Философская книга».

И тут мне необычайно повезло: у входа в администрацию университета, где висела доска с надписью «Париж — Сорбонна», какой-то благотворительный фонд раздавал из картонных коробок пакетики чипсов. Я вначале отнес к дверям две пустые коробки, то есть стал вроде бы здесь своим человеком, а затем, взяв несколько пакетиков, стал вручать их выходящим студентам и так проскользнул мимо строгого консьержа в «святая святых», внутрь здания. Университетские коридоры и аудитории, привычные мне в моей родной «alma mater» — Петербургском университете, ничем особенным не выделялись. Кроме, может быть, звучных названий, например, «Галерея Ришелье».

Так же висели расписания занятий, а на доске объявлений — названия дополнительных лекций и темы диссертаций, защищаемых в ближайшие дни. Но все же у меня сердце сжималось от волнения — ведь я находился под сводами Сорбонны, где читали лекции выдающиеся умы разных эпох, а с кафедр звучали выступления на многих языках, в том числе и на русском.

Тени «великих» осеняли Латинский квартал, тем более что со многих улиц можно было увидеть массивный купол Пантеона.

В прошлом это была церковь св. Женевьевы, которую дал обет построить тяжело заболевший Людовик XV, но затем революция превратила ее в Храм Славы, предназначенный для погребения знаменитых сынов нации. В этой усыпальнице стоят гробницы Руссо, Вольтера, Гюго, Золя...

От Пантеона веет мертвенным холодом, может быть, поэтому здесь мало посетителей. Зато Люксембургский сад, тут же в Латинском квартале, всегда полон. Его любили и те, кто лежит сейчас в Пантеоне.

Вот что пишет Н.Карамзин в «Письмах русского путешественника»: «Сад Люксембургский был некогда любимым гульбищем французских авторов, которые в густых и темных его аллеях обдумывали планы своих творений... Туда приходил иногда печальный Руссо говорить со своим красноречивым сердцем, там и Вольтер в молодости нередко искал гармонических рифм для острых своих мыслей...»

Самому Карамзину весьма привлекательным показался Люксембургский дворец, стоящий справа от входа в сад. Он был похож на флорентийские дворцы, по которым тосковала, став супругой Генриха IV, Мария

Медичи, поручившая перестроить дворец герцога Франсуа Люксембургского. Любви Марии Медичи и Генриха IV была посвящена славная «Галерея Рубенсова», состоявшая из больших рисунков (эти рисунки сейчас находятся в Лувре), которую Карамзин посчитал жемчужиной дворца.

Хотя Карамзин жаловался, что сад приходит в запустение, «многие аллеи исчезли, вырублены или засохли», давайте все же пройдем по следам великих, тем более, что сам автор «Писем» признавался: «Но я часто пользуюсь остального сепию тамошних старых дерев; хожу один или, сидя на дерновом канапе, читаю книгу».

Сейчас канапе нет и в помине, даже дерновых; нет и стульчиков, которыми за отдельную плату в начале нынешнего века пользовались посетители и на которые у почитаемых нами выдающихся современников, таких, как Анна Ахматова, всегда не хватало нескольких франков. Если присесть на скамейку у входа в сад, где сидели под старым зонтом Ахматова и Модильяни, читая друг другу стихи, то откроется прекрасная панорама. Сад отсюда смотрится как огромная зеленая чаша с фонтаном в центре пруда, окруженная балюстрадой, за которой толпятся деревья с белеющими в их тени колоннами и статуями...

Гуляя по саду, я с удовольствием наблюдал за нянями и детьми, пускающими кораблики в фонтанах, за пенсионерами, играющими в шахматы. Именитых людей Парижа, правда, не встречал, разве лишь восхищался стройной чередой статуй королев Франции. А в глухих уголках сада слушал тишину, нарушаемую лишь гудением пчел... Вот такой оазис существует в центре шумного Латинского квартала. И острое чувство жалости возникает в сердце оттого, что те, кто черпал вдохновение в этих каштановых аллеях, уже не услышат шума листвы, не почувствуют запаха цветов, не увидят смеющихся детей.

В моем блокноте этот номер телефона был отмечен особо. С его хозяином мне очень хотелось увидеться: Никита Звегинцев был сыном эмигранта первой волны; именно тогда в Париже осела большая часть уехавшей за рубеж русской интеллигенции. Точно в назначенный час в номере раздался звонок, и портье сообщил, что ко мне пришли, а в трубке послышался вежливый голос с характерной дворянской картавостью.

— Это Звегинцев. Как договаривались, я вас жду у машины.

Он не сообщил, у какой машины, а ими была заставлена вся узкая улочка перед отелем, не сказал, как выглядит, но я сразу его узнал.

Высокий, подтянутый, тщательно причесанный, в тройке с галстуком-бабочкой, Никита, как он представился на западный манер, протянув сухую сильную ладонь, несомненно, выглядел гораздо моложе своих лет. Предупредительно открыв дверцу машины, он сел за руль, моментально завел мотор и стал ловко пробираться среди припаркованных автомобилей. Нам предстояла долгая прогулка по «русскому» Парижу.

— Об улицах с русскими названиями мало кто знает в России, и весьма удивляются, видя их имена, — сказал Никита, выезжая на площадь Шатле.

Мы вышли из машины.

Никита привел меня сюда совсем не для того, чтобы полюбоваться колонной, воздвигнутой в честь побед Наполеона, а посмотреть от нее на два театра.

— Один из них — театр Сары Бернар, другой — театр Шатле, где знаменитый Сергей Дягилев ставил свои балеты в 20-е годы, — поясняет Никита. — Я видел позже его постановки в Гранд-Опера, около служебного входа которого есть площадь его имени. А на сцене театра Шатле, в одном из самых больших залов Парижа, танцевали несравненные Анна Павлова и Тамара Карсавина, здесь пел великий Шаляпин...

Звегинцев остановился у перехода через улицу, и я увидел название — «Севастопол», значит, мы вышли на Севастопольский бульвар. Он начинается от высокой серой башни, которую трудно не заметить: щелевидные окна, перемежающиеся нишами, скульптуры, башенки. Она когда-то служила колокольней разрушенной церкви, яркий образец «пламенеющей» готики, чем-то схожая с Нотр-Дамом.

— Бульвар Севастополь, тянущийся аж до Восточного вокзала, был известен тем, что здесь находились скотобойни и разные рыбные, сырные, мясные лавки «чрева Парижа», а теперь там супермаркет и Центр Помпиду с его жуткими трубами, — рассказывает Никита. — В Париже это не единственная улица с крымским названием. Туристы иногда считают, что эти улицы увековечивают имена крымских городов, сел, речек, тогда как на самом деле они названы в честь побед Франции в Крымскую войну 1853 — 1856 годов. Так Наполеон III отмечал свои победы.

— Хочу показать русские церкви, заодно прокатимся по авеню Малакофф — в честь Малахова кургана, — предлагает Никита. — А по пути проедем одну известную площадь.

И я действительно даже успеваю увидеть ярко освещенный то ли ресторан, то ли кафе «Малакофф», а затем машина прибавляет ход, и мы оказываемся на площади Сталинграда... Это-то название уж точно дано в честь победы Красной Армии под Сталинградом над гитлеровцами. Мы кружим по соседним улицам, но никак не можем найти Сергиевское подворье. Когда же наконец замечаем за забором на пригорке церковь, то, оказывается, здесь нет остановки.

Никита вдалеке паркует машину, но не решается оставить ее без присмотра на безлюдной Крымской улице, и я один отправляюсь к церкви святого Сергия Радонежского, подчиненной Московской патриархии.

Подхожу к забору, толкаю калитку, но она не открывается. Присматриваюсь, вижу кнопку, нажимаю, и калитка, словно по волшебству, распахивается. Поднимаюсь по холму к церкви и застываю пораженный ее прекрасным, чисто русским видом. Поставленная на кирпичное основание, сама она вся деревянная, резная, изукрашена узорами, как северная русская изба. Ступеньки ведут на первый этаж — здесь вход в церковь, а витая лесенка, как в тереме, — на второй, где, наверное, вход для служителей.

К церкви примыкает Православный богословский институт, в освещенных окнах которого мелькают силуэты людей, видны полки с книгами, но уже поздно, и меня, конечно, никто не примет, хотя интересно бы поговорить с семинаристами.